А Герман жил на другом берегу, на Марсовом поле, в барской квартире в доме Адомини.
А потом он квартиру продал, сказал: тьфу на вас, уезжаю из Питера в Москву (и, признаться, забыто уже, каков был повод - таков был Герман, что повод к недовольству нашел бы). Но не уехал. Купил новую квартиру на Петроградке, от "Ленфильма" через три или четыре дома. То есть мы стали соседями. И порой летели из Москвы одним рейсом, и тогда он подвозил.
Я его обожал тем невозможным обожанием, которое возникает, когда потрясает вещь, которая ты не понимаешь, как сделана. И даже о чем она, толком не понимаешь. Но потрясает. Со мной такое случилось после "Лапшина", а потом после "Хрусталева". То есть я понимал, что "Хрусталев" - это камера, опущенная под лед 1953 года, а ты сидишь в валенках у лунки, и смотришь в ошалении. Потому что пришел смотреть "фильму", а тут документалка, и никакого закадрового голоса с пояснениями...
В общем, я его обожал и боялся. Пока ехали в машине, мы о чем-то говорили, и я расспрашивал его робеюще, а он отфыркивался, как тюлень. Помню, он сказал по какому-то поводу, что сегодня в России только два режиссера. "И кто же?" - попробовал съехидничать я. "Не притворяйся, будто не понимаешь, - отрезал он. - Второй - Сокуров".
Я хотел написать о нем и хотел - еще до моего адюльтера с телевидением - сделать большое интервью.
Договориться было невозможно. "Нет, нет, - фыркал он, - осенью позвони", - а на дворе был май. Хотя чаще трубку брала Кармалита, исполнявшая роль не просто толмача, но Даниэля Штайна в этом переводе речи тюленя, вновь запрыгивающего в свою полынью, кладущего глаз на документальную фиксацию арканарской резни.
А прибегавшая к нам Ленка Жукова, дивная художница с Ленфильма, рассказывала, что "наш опять учудил" - приехал снять поясной план арканарских крестьян, а кто-то из крестьян был в кроссовках, потому что не ростовой же план!, - так вот, наорал, развернулся и уехал. Съемочный день псу под хвост.
У Германа был типаж Игнатия Твердохлебова, под именем которого Самойлов вывел в "Юлии Кломпусе" Слуцкого - "Он плыл, расталкивая льды, которые за ним смыкались. Мечтал, арктический скиталец, добраться до большой воды. Все трепетали мы пред ним, а между тем он был раним".
Слуцкий и Герман были во многом родственны, хотя Герман войну не застал. Оба - разбивающие лед глыбы. Читая Слуцкого ("деревенский мальчик, с детства знавший, что почем, в особенности лихо, прогнанный с парадного хоть взашей, с заднего пролезет тихо"), я испытывал ту же дрожащую робость кильки перед китом: не потому, что кит сожрет, а потому, что по-другому живет, в другом масштабе.
В общем, интервью для журнала Герман мне так и не дал, и я про него так и не написал, - остался мелкий набросок, надиктованный когда-то Сашей Поздняковым (Поздняков был пресс-секретарем Германа, а затем снял фильм "Герман. По ту сторону камеры").
"Герман - это настоящий Фальстаф. Одной рукой чешет собаку, а в другой держит книгу, развалясь на софе.Человек большого стиля. Но пишет исключительно малыми кистями. Может звук второго плана несколько раз переписывать - представляешь? Да, обиделся, что город ему денег не дал, родительскую квартиру продал. Это он по-барски обиделся, продал любимую кобылу".
Когда я стал делать "Временно доступен", программа с Германом была идефикс. Процесс согласования гостей был бюрократически-политическим. Список проходил тьму инстанций, и окончательно "добро" давал глава ТВЦ. Порой уцелевали фамилий 5 из 100, и было требование "больше попсы". Не только Лимонов или Навальный, - но Дима Быков тоже был под запретом. И я, год уговаривая Германа (и прибегая к мелкому шантажу посредством телефонной вербовки Кармалиты), дико боялся, что Германа запретят, потому что он не просто "себе позволял" - он, по своим тюленьим законом живущий, в упор не видел границы между "можно" и "нельзя", не понимал "вы же понимаете..."
Записать Германа дали под 9 мая 2010 года, строго-настрого приказав про политику не говорить.
Вот эта программа.
Герман из тех людей, полынью после которых так и не затягивает льдом, - стоит пустая, с черной водой, и ты стоишь и смотришь, понимая, что не услышишь ворчливого фырчания, не увидишь блестящего глаза.
Journal information