Забавно, когда тебя обвиняют разом в левачестве и либерализме. Обвинители вообще не понимают, что это противоположные векторы. Либеральная идея сводится к тому, что человек скорее хорош, чем плох, а потому ему нужно дать максимум свободы, убирая все то, что свободу ограничивает. Либералка - Юлия Латынина, например, с ее наездом на социальное государство (а социальное государство, что прямо закреплено в Конституции - это Германия, где я живу). Левая же идея строится на сочувствии к иному, другому, вне зависимости от того, как его убеждения совпадают с твоими. Воинствующий левак - это Иисус Христос. На фига ему было кормить пятью хлебами и двумя рыбами пять тысяч человек? Пусть сами ловят рыбу и выращивают хлеб, не фига плодить социальное иждивенчество!

Сегодня в эфире "Губин ON AIR" мне пришлось по этому поводу на либералов (в лице Латыниной) наехать, защищая от них социальный вектор, наезд на который в наше время все популярнее. Там я ссылался на свое старое интервью с философом, главой издательства Ad Marginem Александром Ивановым - как раз о левой идее. Я был дураком и сам не понимал, о чем спрашиваю. Но Иванов был умницей и знал, что отвечать. Интервью в порезанном виде вышло в "Огоньке", но вот оно целиком.

АЛЕКСАНДР ИВАНОВ. НЕКОТОРЫЕ ХОДЯТ НАЛЕВО

В преддверии 95-й годовщины октябрьских событий обозреватель «Огонька» Дмитрий Губин поговорил с главой интеллектуального издательства Ad Marginem Александром Ивановым о судьбе современной левой идеи в России.

Полдень. Один из «Жан-Жаков», разбросанных по Москве – где любой посетитель вправе рассчитывать и на капучино, и на шмон ОМОНа (оглядываясь – нет ли за соседним столиком Немцова или Пархоменко). По-московски модное место: с хипстерской атмосферой и никакой едой. Обозреватель «Огонька», запыхавшись, испытывая неловкость за отсутствие айпэда, достает траченный жизнью ноутбук, и после «привет!» начинает разговор.

Губин. У нас, Саш, жопа какая-то с левой идеей. Для одних левый – это Зюганов с красной гвоздикой. А хипстеры полагают леваком Бегбедера, который понюхал кокаин с капота чужого «мерседеса», отсидел за это день в тюряге – и написал роман, как буржуазное государство его подавило его личность...

При фамилиях «Зюганов» и «Бегбедер» плотно сбитый, вообще неуловимо напоминающий боксера кандидат философских наук Иванов морщится от искренней боли.

Губин. …Ну, хорошо, продвинутые леваком считают не болтуна Бегбедера, а мизантропа Уэльбека.

Иванов (оттаивая). А что? Уэльбек времен «Элементарных частиц» – вполне себе левоориентированный писатель. Мне, девушка, латте, пожалуйста. Ты что будешь?

Губин. Вот ты мне и объясни: почему левацкая идея, перевернувшая полмира век назад, сегодня стала латентной… И мне латте тоже, пожалуйста!.. И еще пирог с грибами… Латентной настолько, что попробуй ее определи!

Иванов. Левая идея связана с интеллектуальной традицией материализма, когда все существующее рассматривается через призму имманентного опыта, без разделения на внутреннее и внешнее, сознание и тело. Вот у Жюльена Ламетри, французского философа XVIII века, был такой текст, «Человек-машина»… Левая идея понимает социум, человека как часть неких материальных процессов, связанных с понятиями массы, силы, энергии и так далее. В этом смысле она про этику, а не про мораль. До того, как левая идея сформировалась в виде политического концепта, она существовала как умонастроение. Как этическое понятие, имеющее дело скорее с нравами, привычками, интонациями, чем с устанавливаемыми внешним образом границами – моральными, политическими или идейными. Это понятно?

Губин. Разумеется. Я потом сокращу, но слово «имманентный» ты за минуту произнес одиннадцать раз. Надеюсь, мы доберемся до Маркса или до марксиста Жижека, который недавно читал в Москве лекции, и там была толпа молодежи…

Иванов. Все это близко. У одного из мощнейших мыслителей и художников XX века, Пазолини, есть текст, написанный после событий 1968 года в Италии. Он пишет, что современные коммунисты – а вот к ним-то как раз и относится Геннадий Андреевич Зюганов – это любители литот и двубортных пиджаков. Литота, как известно – это троп в литературе, резкое уменьшение предмета, когда человек становится размером с блюдце. А также смягчающая форма высказывания, когда ты не говоришь, например, что человек врет, но что он, по-видимому, не договаривает всей правды.

Губин. Ну, это те, кто во Франции называются Gauche Caviar, «икорные левые»…

Иванов. Да какие там кавьярные левые, в двубортных-то пиджаках... С французскими левыми приключилась другая история: они вошли в бюрократические структуры, сохранив левую риторику, но утратив левую этику. Сила Зюганова в том, что антропологически он совпадает с типом крепкого коммунистического бюрократа 1970-х. Старшее поколение именно так себе представляет вождей... Но я думаю, Зюганов – не та мишень, в которую надо попасть, чтобы критиковать левую идею… Спасибо, девушка… (Отпивая латте). У Пазолини главным личным открытием 1968 года, когда на его глазах студентов Римского университета блокировала полиция, причем студенты были детьми буржуа, а полицейские – простыми крестьянскими парнями с юга Италии, – так вот, открытием для него было, что полицейские оказались ему по-человечески ближе, чем студенты. А это и есть левое настроение. Которое идет поперек идеологических клише, что вот это, мол, друзья, потому что у них правильные лозунги, а это враги, потому что они агенты власти. Пазолини своим странным выбором говорит: полицейские – жертвы власти. И вызывают сочувствие. Вот это и есть левое настроение. Которое создает базу для последующих политических демаркаций. И это довольно тонкая вещь, которую имеет смысл обсуждать, чтобы понять левую идею как таковую.

Губин (откусывая пирог). Ммм… запишу… ммм… твой… ммм… ответ как шпаргалку для экзамена… ммм… по обществоведению…

Иванов. Да тут довольно просто все. Речь идет о теплоте и близости, а не об изолированном от интонации содержании слов...

Губин. Тогда определи левую идею так, чтобы понял даже ризеншнауцер. Или семиклассница. (В сторону) Что нередко одно и то же…

Иванов. Левая идея – это повышенная чувствительность к социальной несправедливости. Будь ты тысячу раз правым, но если вдруг у тебя возникает сочувствие к обездоленным… Это потом ты будешь объяснять, что бедные сами виноваты, что они не хотят работать… Но если у тебя возникает неконтролируемое сочувствие к ним – считай, что ты попал в левый спектр. Эта пушкинская милость к падшим, это нежелание действовать в логике успеха… Если у тебя есть хотя бы крошечный шанс не влипнуть в эту логику, – ты на левой территории. И после этого уже можно говорить о практике и об идеях.

Музыка в «Жан-Жаке» усиливается, и чтобы перекричать древний хит Далиды «Все слова, слова», приходится повышать голос.

Губин. Основная претензия к левакам! состоит в том! что вот вы очень здорово критикуете! общество потребления… (отпивает кофе)

Иванов (тоже пытаясь перекричать). …но ничего не предлагаете взамен!

Губин. Я бы сформулировал так: «А когда действуете, то уж лучше бы вы бездействовали»!

Иванов. И часто это справедливый упрек. Но здесь я отступаю от левой идеологии, какой она была в классическом марксизме, и предлагаю понять, что левая идея не про счастливое будущее, а про то, что уже есть сегодня в виде локальных практик и опытов. Вообще то, чего мы хотим, всегда уже есть. Есть тип отношений между людьми, которые разделяют некие идеи на чувственным уровне. Есть между ними близость эмоциональная. Когда люди собираются на #окупайабай или #occupywallstreet, у них уже есть счастливое чувство общности. То есть, грубо говоря, ответ левых на вопрос «Что вы предлагаете взамен?» таков: «Мы предлагаем взамен тот тип отношений, который мы уже построили между собой, когда нечто общее, некая коллективная ценность и есть то, что гармонизирует нашу жизнь. Общее пространство города, двора. Практики солидарности. То, что нас не разъединяет, а соединяет».

Далиду сменяет Башле с хитом из фильма «Эммануэль»: «Мелодию любви поет сердце…».

Губин (приступая ко второму куску пирога). Мммм… Тогда Сергей Капков, реконструировавший Парк Горького, – левак. А детский праздник на лужайке перед домом – это теперь не правая идея, а левая? Ммм!.. Вот удивительная в московских харчевнях вещь – вроде и съедобно все, а вспомнить нечего…

Иванов (раздраженно). Мне кажется, ты пытаешься частное пространство выдать за общее. Я говорю не о зоне отдыха, а о пространстве жизни вообще. Где нет ранжирования на территорию частной жизни, публичной жизни, на пространство отдыха или работы. На руинах Эфеса или Микен, да и вообще любого античного города, видно, насколько мало было частное пространство древнего грека. Его дом – это просто клетушка размером с современную кухню. Он там только спал, а вся его жизнь проходила в публичном пространстве. Почему древние греки – это самый политический народ? Именно потому, что частное пространство играло для них незначительную роль. Даже туалет там был общественный. Есть знаменитая история, когда к Гераклиту приходят ходоки, чтобы познакомиться с его учением, а он в это время сидит в общественным туалете, где эфесяне, приподнимая тоги, справляют нужду и одновременно беседуют друг с другом. Объединение рынка, пространства учебы, пространства для споров, для голосования. Мы просто не всегда осознаем, что политическое – это то, что принадлежит всем. Понимаешь? А ты приводишь примеры по сути частных пространств. Там везде свой хозяин, у него свой лейбл, свой интерес, будь то выставка или хипстерская движуха…

Губин. То есть левая идея – это идея общности.

Иванов. Конечно. Это идея антисобственности. Левая идея потому и испытала у нас чудовищный кризис, что 1990-е были годами приватизации в самом широком смысле слова. Даже при Брежневе все уже начинало превращаться в набор частных жизней, где у каждого своя кухня и румынская «стенка». А в 1990-х частными становились огромные техногенные пространства, по сравнению с которыми яхты и особняки – просто мелочь. Идея частного стала доминирующей, а на фоне этого шла вторичная борьба за отмену несправедливой приватизации… Но частное всегда несправедливо. Частное всегда расширяет территорию несправедливости.

Губин (задумчиво осматривая внутренность «Жан-Жака»). Помнишь, в свое время масса ярких людей, начиная с Курехина и Лимонова, купились на Дугина? Даже не на евразийство, а на то, что написано в «Целях и задачах нашей революции»: человек сегодня отчужден от результата труда… Скажи: вот Дугин, или умерший Цымбурский, или здравствующий Проханов, – они как? Наши левые?

Иванов (официантке) Еще эспрессо, пожалуйста... Они никакие не левые, конечно. Они представители имперского сознания. Эта имперская компонента советской версии коммунизма спутала все карты. Сталинско-брежневский империализм, одетый в левую риторику. Концептуально сегодняшний бытовой сталинизм, который проявляется и у людей рефлексирующих, но излишне эмоциональных, – например, у Прилепина, – это извращенная форма антикапитализма. Ведь даже фашизм был реакцией на капитализм. И такие реакционные формы антикапитализма очень опасны. Хотя я не за то, чтобы быть левым пуристом. Левая практика связана с недемаркационным опытом, опытом объединения в большей степени, чем разъединения. Просто левая идея фокусируется не на том, что судьба несправедлива к человеку, а на том, что к нему несправедлив этот общественный строй. Ведь сегодня многие попросту исключены из планирования будущего. Как исключена из планирования городской жизни огромная армия гастарбайтеров. Для них не строится ни школ, ни национально-культурных центров, ни центров реабилитации, хотя они находятся в дикой депрессии от столкновения с другой культурой. На них смотрят просто как на дешевую рабочую силу. Так позиционирует себя не только капитализм, но и городская власть, которая ему служит.

Губин. Тогда получается, что цивилизация Запада куда более левая, чем наша.

Иванов. Здесь можно говорить об отдельных странах – скажем, Швеции или Германии. В Германии серьезная проблема с адаптацией турок, когда еще в 70-х годы в Германию эмигрировали самые консервативные анатолийские крестьяне. Религиозные, очень фанатичные люди, с заскорузлым провинциальным сознанием, которые были готовы убивать свох дочерей, если они не следуют их обрядам … Но немцы все-таки пытаются решить эти проблемы. В Берлине, в Кройцберге, например, есть Центр Анатолийской культуры.

Губин (вскидывая бровь на песню французского армянина Азнавура). Какой вид может принять левая идея для офисного планктона? Что она ему может дать?

Иванов. Человек как офисный работник – это бледная абстракция. Он ведь еще и гражданин, горожанин. А его гражданская функция сведена сегодня к минимуму. Но если говорить о ее элементарном расширении на уровне двора или города, то он будет стоять перед выбором. Либо кричать «черные понаехали» – либо думать, что ему говорить детям, в классе которых много детей гастарбайтеров. Как ему относиться к нищим, к бомжам, к исключенным из стратегии успеха людям? Продолжать закрывать глаза, выстраивая искусственный коридор жизни – или принять это как часть жизни?

Губин. Ну, и как эту другую, непонятную, пугающую жизнь принимать?

Иванов. А тут не должно быть сюсюканья. Это жесткие проблемы. Приехали люди с другой культурой, часто криминализирующие городскую среду. Это огромная работа на десятилетия. Развитие гражданской сферы. Это практики автономии и самоуправляемости. Понятные постсоветскому человеку, например, по опыту обустройства дачных поселков. Мы с женой недавно купили крестьянский дом в Тверской области. Это деревня, в которой давно не осталось коренных жителей, а поэтому для местного начальства она просто отсутствует. Если что – «скорая» туда не приедет, дороги там нет... И люди начинают самоорганизовываться.

Губин. Скажи, а как быть с марксистской идеей? Которая говорит не о дачных поселках, а о классах и социальной революции?

Иванов. А неплохо бы знать, кроме общих мест, которые ты упомянул, что есть различные ответвления и рукава левой идеи. Кроме Ленина и Каутского, были еще и Роза Люксембург, и Антонио Грамши, и Вальтер Беньямин, и Теодор Адорно. Были и есть сейчас живые процессы в левой мысли. А не спрессовавшиеся представления вроде «левой идеи для чайников». Коммунизм – это Гераклитов поток. У Готфрида Лейбница есть такой любимый образ: вот мы слышим шум морской волны. Но на самом деле мы слышим звук каждой капли. И нужно прислушаться, чтобы услышать, что в каждой волне есть мельчайшие крупицы, монады различий, движений, сомнений, оппортунизмов. Левая идея против жестких фиксаций идентичности. «Я, белый мужчина, русский, живущий в Москве…» Маркс как-то сказал: «Слава богу, я не марксист!»

Музыка снова усиливается. Какой-то невозможно советский французский хит, типа Мирей Матье. Иванов взрывается.

Иванов. В тебе вообще говорит такой бытовой платоник, который идею воспринимает не как поток, не как систему выявления различий через повторение и возвращение, а как контур! Неверно поставлен сам вопрос!

Губин (тоже морщась). А как надо?

Иванов. Ну, например, так: как правильно читать Маркса? Потому что Маркса надо читать не так, как Канта. У Маркса важно открытие феномена социально-экономического бессознательного. Или, как он пишет в первом томе «Капитала», «они не осознают этого, но они это делают». Он как бы вывел за скобки оценки и идеологии, которыми люди пытаются оправдывать свои поступки. Это как с девушкой на первом свидании: если ты находишься в состоянии входа во влюбленность, важно не содержание разговора, а мимика, интонация, то есть как девушка на тебя подсознательно реагирует. Маркс в «18 брюмера Луи Бонапарта» именно таким способом описывает, как выглядит настоящая революционная ситуация: взвинченными становятся разговоры на улицах, напряженной толпа на площадях… Он предложил посмотреть на общество так, как если бы оно функционировало на автоматическом уровне – через экономические привычки, нравы. «Немецкую идеологию» у Маркса неплохо почитать или «Критику Готской программы», где он дает оргиастическое определение коммунизма через образ льющихся потоком общественных благ...

Губин (поглядывая на часы под Джо Дассена, – «Если бы тебя не было, как бы мог быть я?»). Извини, Саша, мне надо бежать. Давай под занавес: три книги, которые важно прочесть с точки зрения понимания левой идеи?

Иванов (с таким видом, как если бы ему предложили написать для «Плейбоя» текст «Три способа соблазнить девушку, не выходя из «Жан-Жака»). Да миллион книг. «Тюремные тетради» Антонио Грамши. Там есть очень важная идея, которая у него получает название гегемонии, когда для влияния не обязательно обладать властью политической. Но когда ты организуешь влияние своих идей просто как типа дискурса, принятого и практикуемого большинством. Когда, например, становится неприличным пренебрежительно отзываться, не знаю, о геях или лесбиянках. Или об ином цвете кожи. Когда неполитическим образом устанавливаются твои правила… Есть короткий, очень сложный и важный текст Вальтера Беньямина «О понятии истории». Где он говорит, что то, что мы называем классовой борьбой, происходит, в том числе, на территории воспоминаний. Идет борьба за тип отношения к прошлому. Например, вся телевизионная деятельность Николая Сванидзе – это борьба на территории наших воспоминаний, прямая атака на воспоминания. Где он, к сожалению, при выборе дискурса не учитывает, что история – это очень личностная и болезненная проблема, которая касается его самого, а не тех, кого он показывает на экране. В итоге многими он воспринимается как полостной хирург, который отказал пациенту в терапии, как тяжело заболевший врач, не могущий диагностировать себя самого.

Губин. Девушка!.. Счет, пожалуйста. (Иванов достает кошелек). Ты с ума сошел! Это же я тебя пригласил! Последнее, кратко: в чем самый ценный урок русских революций прошлого века?

Иванов. Самое ценное – это самоорганизация в виде Советов. Вот это главное позитивное изобретение русской революции. Пусть потом она превратилась в формальную ерунду. Идем?

Эдит Пиаф невыносимо громко поет, что она ни о чем не жалеет. Опускается занавес Москвы: голые деревья на бульваре, «Жан-Жак», здание администрации президента и навсегда застывшие в пробке автомобили.

«Огонек» № 44, 5 ноября 2012          

Увы, первый текст в новом году – некролог.

НА СМЕРТЬ АЛЕКСЕЯ АЛЕКСЕНКО

В ночь с 2024 на 2025 год умер научный журналист Лёша Алексенко. 64 года. Насколько знаю, рак. Он сам, хотя и не уточнял диагноз, как-то вскользь об этом сказал. То есть упомянул, что ему осталось недолго, и что шансов нет. Про надежду, этот компас земной с подсунутым под него топором Себастьяна Перейра, мы не говорили. Тот, кому диагностировали рак, понимает, что в исходе мало что зависит от тебя, от силы воли или веры. Рак – это превращение из свободной личности в статистическую вероятность. И уж Лёша, с его биологическим образованием, со знанием закона среднего распределения, это понимал лучше других.

Для тех, кто далек от круга популяризаторов науки, придется добавить, что Лёша Алексенко был не только научным журналистом, но и (когда-то) главредом «Сноба» и (кажется, до последней ночи) главредом «Вокруг света». Он не был так известен, как Илья Колмановский, Ася Казанцева или Александр Марков (хотя именно знаменитый Марков, до войны возглавлявший кафедру эволюционной биологии МГУ, был научным редактором Лёшиной книги «Секс с учеными»). Не потому, что ему не хватало таланта или ума. По виртуозности отбора фактов, выстраиванию доказательств, парадоксам и блеску он точно был не слабее Аси и Ильи. Но он был именно текстовик. Ему не нравилось резвиться дельфином по эфирным пучинам. Когда-то я вытащил его в ток-шоу на радио, и он – тонкий, точный, остроумный, хотя язвительность никогда не превращавший в издевательство – застыл у микрофона. Со временем он научился преодолевать эфирное окоченение, но не забывал про ограниченность своего дара публичности. Понимание ограниченности того или иного таланта – тоже дар.

В общем, он был человеком текста и человеком книги. «Сноб» и даже «Вокруг света» строились на текстах. Ему нравилось заказывать тексты, нравилось писать самому, доводя мысли и парадоксы до блеска. «Вокруг света» было неплохим местом для публициста, которого догадал черт с умом и талантом жить в путинской России. Этот журнал в разное время возглавляли Сергей Пархоменко и Маша Гессен, например. Гессен оттуда убрали не из-за текстов, а за отказ от навязываемого текста: она отказалась делать темой номера полет Путина на дельтаплане со стерхами.( Collapse )

В издательстве Акунина BAbook вышла моя аудиокнига «Германия, где я теперь живу». Цена та же, что и за электронную версию: $9,99. Это 50 аудиоглав, темы которых вынесены в названия: «Про немецкую кухню», «Про аренду жилья», «Про дома престарелых», «Про смерть и кенотафы», «Про маршруты и Ordnung». Первыми читателями книги были Людмила Улицкая, Кирилл Серебренников и Дмитрий Быков. Своими отзывами они меня очень поддержали.
Ниже я выступаю в роли переводчика Быкова, поскольку изначально его отзыв, предназначавшийся для иностранных издателей, был на английском.
*  * *
«Dmitry Gubin is one of the very few journalists in Russia who can be called influencers and opinion makers without any exaggeration. As for me I would rather call him my teachers in essayism and social criticism. He created his personal genre between a public diary, psychological fiction and the so called new journalism. He replaced the ink by his own blood writing with the absolute sincerity about his personal experience. It’s much deeper and traumatic than the traditional auto fiction. Gubin generalizes the experience of his generation and explains the specialities of post-Soviet survivals with an exclusive empathy and deep penetration into our common memory. He is a sociologist, historian and a psychoanalytic in one single person. As for me I always find a kind of consolation in his extreme and passionate confessions. He can be compared with Limonov (but smarter) or Selin (but much more objective). Maybe he is such a touching and sentimental pervert as Truman Capote but armed by the experience of post-soviet provincial heartless community».
*  * *
«Дмитрий Губин - один из немногих журналистов в России, которых без преувеличения можно назвать авторитетами и создателями мнений. Что касается меня, то я бы скорее назвал его своим учителем в эссеистике и социальной критике. Он создал свой личный жанр между публичным дневником, психологическим романом и так называемой новой журналистикой. Он заменил чернила собственной кровью, написав с абсолютной искренностью о своем личном опыте. Это гораздо глубже и травматичнее, чем традиционный autofiction. Губин обобщает опыт своего поколения и объясняет особенности постсоветского выживания с исключительной эмпатией и глубоким проникновением в нашу общую память. Он социолог, историк и психоаналитик в одном лице. Что касается меня, то я всегда нахожу некое утешение в его экстремальных и страстных признаниях. Его можно сравнить с Лимоновым (но Губин умнее) или Селиным (но Губин куда объективнее). Может быть, он такой же трогательный и сентиментальный перверт, как Трумен Капоте, но вооруженный опытом постсоветского провинциального бессердечного общества».
*  * *
Чуть подробнее об этой книге и о том, зачем и для кого она написана:

Мой текст из Republic. Перепощиваю после необходимой паузы.

ПОСЛЕСЛОВИЕ К ОПЫТУ И ЖИЗНИ ФИЛИПА ЗИМБАРДО

14 октября умер американский психолог Филипп Зимбардо, последние полвека 91-летней жизни проведший в статусе отца знаменитого Стэнфордского тюремного эксперимента. Напомню: этот эксперимент показал и доказал, что зло вполне можно выращивать в пробирке. То есть если дать объявление в газету, отобрать из 100 добровольцев 22 абсолютно психически здоровых молодых мужчин и предложить им ролевую игру, произвольным образом, по жребию, разделив на условных заключенных и условных тюремщиков, очень скоро они вживутся в свои роли. И тюремщики начнут издеваться и унижать заключенных всерьез, по-настоящему. Как это и произошло в 1971-м году в университете Стэнфорда, несколько помещений которого превратили в условную тюрьму ради придуманной Зимбардо идеи.

Этот великий эксперимент к России имеет отношение не только по очевидной причине. Но и по еще одной, известной лично мне. Книга Зимбардо «Эффект Люцифера. Почему хорошие люди превращаются в злодеев», детально рассказывающая о ходе эксперимента (а он был намного сложнее и фабульнее, чем можно подумать), вышла в русском переводе в 2013-м году. Тогда же я начал говорить о ней в лекциях. И обратил внимание на пусть и не доминирующую, но на стабильную реакцию: «Да ведь Зимбардо давно опровергли!» Это были, конечно, «баба-яга-против»: те, кто, не удосужившись прочитать оригинал, с радостью присоединяются к критике (обычно ее зная тоже в пересказе). Такие вечные адепты любой теории заговора. Но было, мне кажется, и другое. Желание доказать, что Стэнфордский эксперимент не может иметь отношения к их жизням, что он лишь социальный гомункулус, эдакий выращенный в лаборатории, да еще и с нарушением правил, социальный уродец.( Collapse )

Текст был изначально опубликован в Republic, это платный ресурс. Поскольку прошло время, бесплатно выкладываю и здесь.

ПОХОЖЕ, ЭТА МОЛОДЕЖЬ СЛОМАЛАСЬ!

Я тут обратил внимание, что тихой-сапой пришла в негодность, сломалась молодежь как специфическая группа. Причем сразу в нескольких странах, к которым я имею отношение. Она вдруг перестала быть шпаной, способной стирать с лица земли все те гадости либо глупости, которые совершили старшие. Она стала консервативнее дедов и отцов. По крайней мере, в моих глазах. По крайней мере, молодежь России и Германии.

Я только ахнул, узнав, что за правую «Альтернатива для Германии» голосуют именно молодые. Для меня «Альтернатива» была партией упертых могикан, на все проблемы дающей один ответ: давайте остановим самолет, мы слезем! Вернемся в эпоху без эмигрантов, без Евросоюза и с крепкой немецкой маркой! Мне-то казалось, что надежда и опора АдГ – это старушка, оплакивающая потерю молодости на саксонском диалекте. Но нет, ничего подобного! АдГ поддерживают молодые как раз в западных землях: впрочем, возможно, потому, что с востока молодежь активно уезжает.

Когда я увидел данные немецких опросов, то вздрогнул.

А второй раз вздрогнул, когда увидел, что среди путинских эмигрантов из России именно молодые не просто хуже интегрируются в местную жизнь, но и не хотят интегрироваться. Настолько не хотят, что думают о возвращении – и возвращаются. Несмотря на войну и Путина. Борис Акунин упоминал о 450 тысячах вернувшихся. Мне цифра кажется завышенной, и я не знаю, какова возрастная структура возвращенцев. Но мое включение в немецкую жизнь эту тенденцию фиксирует. А «включенное наблюдение» - законный социологический метод.

Те новые эмигранты, что при мне сетовали на жизнь в Германии, были не старше 35. И им всем в новой жизни не хватало, грубо говоря, круглосуточной доставки тыквенного латте на дом. То есть московской потребительской крутизны.( Collapse )

Когда-то я носился с идеей книги «Россия для «чайников»». Ну, чтобы издать на всех мыслимых языках – и сказочно разбогатеть. Написал синопсис, связался с издательством, выпускающим серию «…for dummies» - и получил ответ, что книги про страны они принципиально не делают. Вот «Русский язык для «чайников»» - это да, такая книга возможна, только она уже есть.

Так я и остался прозябать в своих нищетах.

А ведь богатая идея была!

Книг «страна для «чайников»» никогда не выпускалось – и оттого иностранец, собиравшийся в Россию, как дурак, читал Достоевского ради понимания Путина и славянской души. (Но Путин быстро научил всех уму-разуму: больше в Россию никто не суется). Однако русские, забрасываемые в Германию (или обдумывающие такой вариант), продолжают, дураки-дураками, читать в качестве наставления «Волшебную гору».



Э, братья и сестры по ПМЖ! Роман Манна протух еще до Второй мировой, я-то его читал. Но книга «Германия для «чайников»», слава богу, появилась, поскольку я ее написал. Правда, она называется «Германия, где я теперь живу», а вышла она в издательстве BAbook, то есть Boris Akunin Book. 50 глав о немецкой повседневности 2020-х: о медицине и кухне, о жилье и железных дорогах, о машинах и велосипедах, о рыбалке и мульти-культи, об Ost’альгии и гей-браках… Всего $9,99; в продаже с 26 сентября на babook.org. Рекомендовано лучшими собаководами!